Воспоминания

Валерия Михайловна ПИНАЕВА (ТЕПЛОВА)

Мой дед, Владимир Семенович Теплов, был владельцем скобяной фабрики, которая находилась в Туле на углу ул. Заварной и Набережской, в Заречье. До этого он был рабочим Тульского оружейного завода. В метрике моего отца, Михаила Владимировича, записано, что у оружейника Владимира Семеновича Теплова родился сын Михаил. В это время рабочие оружейного завода были крепостными (отец родился в 1860 году), и были освобождены после крестьян, один или два года спустя, т.е. 1862 или 1863 году.

По вполне понятным причинам у нас дома в мое детство, юность, молодость и даже зрелые годы разговоров о прошлом было более чем мало. Чем меньше мы, дети, знали о прошлом, тем для нас было безопаснее. Последним из моих старших умер в 1965 году мой брат Борис, (он был на 11 лет старше меня и знал и помнил многое больше меня). Но мы с ним виделись редко, разговаривали больше об учении (я в то время работала над кандидатской диссертацией), науке. О прошлом семьи говорили совсем мало. Поэтому все то, что я буду писать о прошлом своей семьи, будет основываться на детских воспоминаниях и на туманных сведениях, полученных мной от матери Ольги Александровны, от Бориса, от двоюродных сестер Варвары Иосифовны Медынской и Марии Александровны Борисовой.

Как я понимаю, Владимир Семенович нажил капитал, когда брал заказы с оружейного завода на изготовление деталей дома. Наверное, у него была подпольная рабочая сила (выражаясь по-современному). Может быть, он получил какое-то приданое своей жены, моей бабки Варвары Александровны, урожденной Архиповой.

Первоначально они жили в деревянном одноэтажном доме на ул. Заварной, но не 3-оконном, а, может быть, 5-оконном. В детстве я его видела. Надо напомнить, что в 1917 году мне было 9 лет.

Детей у них было 13 (взрослых осталось 8). 3 дочери: Анна, Надежда, Варвара; 5 сыновей: Владимир, Евгений, Жорж (наверное, Егор, они жили в Москве, не знаю, чем они занимались), Николай, Михаил и мой отец. Николай жил в Петербурге и занимался оптовой торговлей товарами, вырабатываемыми фабрикой, а отец был младшим и после смерти своего отца управлял фабрикой. Фабрика была, очевидно, по тем временам большая. Слышала я, что скобяные товары, ручки для дверей и окон пошли в какие-то петербургские дворцы. При фабрике была амбулатория, рабочих страховали.

Жилой дом, он и сейчас цел, был большой, в нем было 28 комнат.

Насколько мне известно, фабрика приносила мало доходов. Не знаю, то ли мой отец не умел ею управлять, то ли еще какие причины. Слышала я и что Н.В., который занимался оптовой торговлей, был большой барин, любил хорошо пожить, и был виновником разорения. Как-то Борис высказывал предположение, что не справились с кризисом 1905 или 1904 года. Одним словом, фабрику продали в 1905 году. Совладельцев было пятеро (т.е. братья; сестры, очевидно, были выделены раньше). А младшая сестра Варвара умерла совсем молодой от разрывасердца, как тогда говорили. Старшая, Анна Владимировна, была замужем за Тимофеевским, богатым предпринимателем, но он все прокутил. И на моей памяти, когда он уже умер, они жили очень скромно. А до этого им принадлежал большой дом на Менделеевской, рядом с 11-й школой. На моей памяти там помещалось медицинское училище.

Средняя сестра, Надежда, была замужем. Возможно, что и она получила свою долю при продаже фабрики. 

Знаю, что отец получил 60 тысяч.

Переехали на квартиру, на второй этаж одного из домов (на левой стороне от реки), расположенный на Октябрьской (тогда Миллионной) улице, в самом ее начале, до ул. Луначарского. Продали лошадь, выездную. Одним словом стали жить скромно. Фабрику продали Чепцову, бывшему приказчику, но и он прогорел. Потом в этих домах были казармы. Еще после революции 17-го я слышала, как их называли «Тепловские». Там и теперь какая-то воинская часть.

Михаил Владимирович

Моего отца отдали учиться в Петербургскую гимназию Аннен Шуле. Преподавание там шло на немецком языке. Отец говорил, что ему было там очень трудно, домашней подготовки он не получил.

Потом отец учился и окончил Политехникум в Риге, и у него было звание и диплом инженера-технолога, кажется, по котлам. Помню, как после революции за ним приезжали на прекрасном рысаке для консультации осенью (при пуске Тульского сахарно-рафинадного завода после ежегодного ремонта).

М.В. был дважды женат. Первый раз на Марии Александровне Борисовой, а второй раз на ее сестре, моей матери Ольге Александровне. От первого брака было двое детей - Марианна и Борис.

Борисовы были дворяне, весьма среднего достатка, но очень гордившиеся своим дворянством, и считали этот брак мезальянсом. Хотя, думаю, общественное положение и материальное тоже Тепловых было высокое. М.В. был не мещанином, а почетным потомственным гражданином.

М.В. получил приличное приданое (не деньгами), белье, столовое серебро. Но этот брак продолжался недолго. Когда М.А. было 26 лет, она поехала в Москву, делать аборт. Делала ей это какая-то акушерка в гостинице. В тот же вечер М.А. поехала в театр и через 3 Аня умерла в Москве от заражения крови. Марианне тогда было 3 года, а Борису - 1, 5 . Через два года М.В. женился вторично на О.А. Я не хочу сейчас говорить о той тяжелой обстановке, которая сложилась в семье, и об интригах, которые окружали М.В. и О.А. в то время. Я об этом скажу в разделе о Борисовых. Но все это обрушилось на М.В., он пережил все очень тяжело, была депрессия, надо было определяться с работой.

У него были предложения работы в государственных организациях, но он отказывался и, наконец, принял предложение на частную службу. Он стал управляющим Банковской конторы торгового дома бр. Волковых и К°. Вложил туда свои 60 тысяч, полученные после продажи фабрики, и поставил себе целью нажить капитал такой, чтобы каждой из дочерей (нас было трое) оставить по 60 тысяч, а Борису оставить дело, т.е. вложенный капитал. К 17-му году его план приближался к завершению. Кажется, он был доволен работой и успокоился. М.В. был членом городской думы. <...> Знаю, что он был одним из руководителей прокладки водопровода в Туле. После основной работы бывал на местах работы по водопроводу, рассказывал об этом дома.

Борисовы

Мой дед, Александр Федорович Борисов в молодости был офицером. Не знаю, до какого чина он дослужился, но когда пошли дети, надо было осесть в одном месте, он перешел на гражданскую службу и был чиновником.

Женился он на Ольге Федоровне (фамилию я забыла), по происхождению обрусевшей немке. Она была намного моложе его.

Детей у них было 18, взрослыми выросли 11: 4 дочери и 7 сыновей. Михаил работал на станции Обидимо в земстве или мировым судьей. Анатолий был юристом, окончил университет. Сергей был военным и в чине полковника был в белой армии. Николай был мелким чиновником (это был наш всех крестный; Павел был тоже военным, но не знаю, когда он пропал из виду, во время Первой мировой войны или позже. Александр умер гимназистом старших классов от туберкулеза костей после ушиба голени на катке. Максимилиан уехал в Польшу, там управлял имением, подкопил деньжат, женился на полячке и по возвращении купил имение - Хорпилово, стал отменным аграрием...

О сестрах буду говорит особо. О двух младших - Марии и Ольге я уже говорила. А Вера и Евгения были старшими. Евгения Александровна замуж не вышла. <... >

Дед А.Ф. умер, когда дети все были уже взрослыми, а бабушка О.Ф. умерла приблизительно в 1918 г. в возрасте 86 лет от воспаления легких. Дом не отапливался или очень мало, лекарств не было. Я ее помню маленькой, согбенной старушкой, носила она платье с небольшим шлейфом и даже дома ходила с палочкой. Руки у нее были все изуродованные подагрой, как тогда говорили. Очевидно от полиартрита, по-теперешнему. Жили Борисовы при таком количестве детей очень скромно. Мама часто вспоминала, что по утрам пили чай с пеклеванкой - это серый хлеб из самой мелкой ржаной муки. Я его помню, свежий он приятный, вкусный, чуть зачерствев, становится как камень и кислый.

Надо было такую команду прокормить. Осев в Туле после выхода А.Ф. в отставку с военной службы, Борисовы купили небольшое имение Шевелевку <...>. По воспоминаниям моей матери, вся молодежь там работала и в поле, и со скотиной.

В Туле у них был большой одноэтажный дом, деревянный. В нем были и зал, и гостиная, и кабинет, и большая столовая. Надо было всех обшить, и держали дома портного. Сад был огромный, соток на 15-20. Там была баня. И много яблонь. Большой двор с конюшней, сараями и т.д. <...>

Но детей всех учили. По крайней мере, 3 дочери, кроме Евгении, которая не смогла учиться, окончили I женскую гимназию. Думаю, что и сыновья - тоже.

Возвращаюсь к старшей дочери Вере Александровне. О ней надо говорить отдельно.

В.А. была на год или два старше М.В., следовательно, лет двадцать ей было в конце 70-х гг. И, несмотря на «все дворянство» Борисовых, еще при жизни своего отца она стала содержанкой владельца Тульского патронного завода, фамилия у него была не русская, немецкая, был он не молод, семья у него жила в Петербурге. Здесь распространяли слух, что его жена стара и больна. Но когда он умер в Петербурге, и В.А. поехала на его похороны, где она была, конечно, скрыто, она увидела, что жена его нормальная, здоровая дама.

Поскольку я не помню его фамилию, буду называть его N. Этот N был, очевидно, богат и хорошо обеспечил В.А.

Вернусь немного назад. Вера и Евгения росли вместе, но Вера во всем обгоняла Женю. Обе они были красивые, судя по фото, которые, к сожалению не сохранились. Но, как я уже говорила, Женя не смогла учиться, была болезненной. Вера - смелая и напористая. Если был бал в Дворянском собрании <...>, то В.А. шили шелковое платье, и она танцевала в зале, а Е.А. шили шерстяное платье (очевидно, тогда это было дешевле), и она смотрела на танцующих с хор.

Пьесу А.Толстого «Плоды просвещения» впервые ставили в Туле в Дворянском собрании. Все артисты были любители. В.А. играла кухарку. Недавно, по поводу какого-то юбилея этой пьесы в «Коммунаре» приводили отзывы тех лет о постановке и об игре артистов. Там особенно похвально упоминалась игра В.А.

Думаю, что это было еще до появления этого N, потому что дальше все изменилось. Мне непонятно, как это могло быть так вызывающе по тем временам, и как терпел дед А.Ф., что менее чем в 100 м от его дома (почти напротив), на Ново-Дворянской (затем Николаевской, затем Свободы) жила В.А. Дом деревянный, одноэтажный на высоком фундаменте, двухквартирный с барской отделкой, на углу Свободы и Гоголевской (он и сейчас цел). Потом в другую сторону по этой же Ново-Дворянской был большой участок с двумя небольшими домами, но один из них - барский <...>, а перед Первой империалистической войной там же В.А. построила еще один «барский» дом, большой. И еще на Александро-Невской (теперь Софьи Перовской) было два небольших, но хороших дома по улице, и один двухэтажный кирпичный во дворе.

Вот как обеспечил N Веру Александровну. Женщина она была деятельная. В Москве она училась у знаменитой портнихи (с большой буквы) Аамановой. Были у нее и какие-то кулинарные знания, и она издала поваренную книгу «Для небогатых хозяек». <...> Вела В.А. и большую общественную работу. На Петровской (Фр. Энгель-са), около улицы Гоголевской, была церковь Серафима Саровского и при ней приют (по-теперешнему детдом) для девочек. Не знаю, на ее ли деньги это было создано или она вложила туда что-то, но знаю, что она там играла какую-то «руководящую роль», конечно, бесплатно. При этом приюте была швейная мастер-ская на Киевской улице (теперь пр. Ленина). Там учились шить эти приютянки. Я была знакома с одной бывшей приютянкой, ставшей женой сперва известного тульского музыканта и композитора Стасенко <…>, а затем женой работника одного из тульских совнархозов (при Хрущеве). Она очень тепло отзывалась о «Мастерской милосердия», где она сперва училась, а потом работала. <...>

Но... но В.А. не была принята ни в одном доме своего круга. Думаю, что и Е.А. не вышла замуж из-за пятна, положенного В.А. С кем она общалась, у кого бывала, кто у нее бывал? Думаю, что ни с кем. У нас она никогда не бывала, у нее мы тоже не бывали. Правда, на то были и иные причины. О них и пойдет сейчас речь. Учитывая все, что я рассказала о жизни В.А., приходится удивляться, как это Борисовы считали брак М.А. с М.В. мезальянсом. По тем временам, для М.А. было большой удачей выйти за хоть и не дворянина, но довольно богатого, образованного и весьма культурного, большого барина, сравнительно с братьями Борисовыми, как я их помню. Все это при том пятне, которое лежало на семье.

В смерти, такой ранней, М.А. косвенно была виновата В.А. Она сопровождала ее в Москву, организовала аборт, сама возила ее в театр, думаю, что она сильно переживала. Потом В.А. была крестной матерью Марианны и Бориса. После смерти матери их часто к ней возили. К этому времени N умер, и В.А. устремила свой взор на М.В. Она была очень властная, энергичная, рискованная, но он решительно отверг ее домогания.

Кроме того, была еще младшая сестра Ольга. По слухам, она тоже питала нежность к М.В., когда он был еще женихом М.А. И, чтобы разрядить обстанов-ку, ее отправили, а скорее она сама уехала, в Петербург, в то же учебное заведе-ние, где училась М.А. Ульянова, мать Ленина. По окончании его .она получила звание домашней наставницы. Она немного играла на рояле и немного говорила по-французски и по-немецки. Жила она воспитательницей у детей полковника (забыла фамилию), мальчика и девочки. Когда мы с мамой ездили в Петербург перед I империалистической войной, мы были у них в гостях, и видно было, что отношения сохранились самые теплые.

Потом она работала в начальной школе в Петербурге. Начальницей этой школы была Нина Викторовна Базилевская. В эту поездку в Петербург мы остановились у нее. Была она вдовой. До нее этой школой заведовал ее муж. Интересно, как жила начальница начальной школы при царе. У нее была дочь Люся, она была на год старше меня. Думаю, что Н.В. получала на Люсю пенсию, но небольшую, т.к. ее муж умер молодой от туберкулеза. О.А.и Н.В. были закадычными подругами. При царе учительница не могла выходить замуж, и когда Н.В. забеременела, она жила у нас в Туле, а О.А. посылала в Петербурге справки от врача о ее болезни. Но потом этот запрет был отменен.

Итак, перед I Империалистической войной Н.В. жила в четырехкомнатной квартире, думаю, на Васильевском острове, т.к. я помню какие-то «линии». У нее была гостиная, столовая, спальня и детская. Держала она для Люси бонну, немку и кухарку. Н.В. была дама очень элегантная, носила пенсне. Тоже до I им-периалистической войны она с Люсей приезжала к нам на дачу в Прудное <...>. У нас уже тогда жила Марате, и Люся за 2 недели научилась разговаривать по-французски. Летом Н.В. могла себе позволить поехать с дочкой на юг. Вот как была обеспечена заведующая начальной школой до революции.

Затем Н.В. вторично вышла замуж. У нее родился мальчик. Во время революции она поехала, спасаясь от голода, с детьми на работу второго мужа, куда-то на Север, заболела психической болезнью и умерла. И так мы потеряли из виду тетю Нину и Люсю. Возвращаюсь в Тулу.

В.А. дама очень властная, как я уже говорила, обратила свои взоры к М.В. Но тут появилась опять соперница, О.А. Спустя два года после смерти М.А., М.В. поехал в Петербург и встретился с О.А. Все Борисовы не одобряли этой встречи. В приданом отказали О.А. Объяснили это тем, что уже один раз в этот дом все было дано и хватит. Можно пользоваться бельем и серебром умершей сестры. Но все это никогда не использовалось и лежало, ждало, когда подрастет Муся. Пользовались столовым серебром, оставшимся от бабушки Варвары Александровны. А белье О.А. купила кое-какое на свое жалование.

Венчались М.В. и О.А. в Петербурге во Владимирской церкви. Как мама объяснила, в Туле церковь запретила бы одному человеку жениться на двух сестрах, одной за другой, после смерти первой. Это мама говорила, когда я была маленькая. Но думаю, что причиной были все же Борисовы. На свадьбе никого из них не было. <...>

На Заварной (так звали дом при фабрике) О.А. встретили неоднозначно. Это я восстанавливаю со слов Бориса. Ему тогда было года 3,5 Он был влюблен в О.А., как маленький мальчик может быть влюблен в молодую красивую женщину, да еще свою тетку. Там было много всяких приживалок, которые всем распоряжались во время вдовства М.В. Помню некую Таичку, которая уже потом к нам приходила, и О.А. ее очень недолюбливала. Помню еще старушку Машеньку, к которой мы с мамой ходили. Она жила в маленьком домике на Заварной недале-ко от фабрики и О.А. ее очень любила. Были еще какие-то тетушки.

Но главное Марианна, она никак не приняла О.А. Я уже говорила, что ее и Бориса часто возили к Вере Александровне, которая была их крестной матерью. На Борю она не умела оказать влияния, Мусю она восстанавливала против мачехи. Начала она это до вторичной женитьбы М.В. продолжала и позже.

Не знаю, в чем выражалось невосприятие Мусей О.А., бывали ли скандалы или еще что, но когда она подросла, и когда надо было учиться, ее отдали в частный пансион в Москву. Так она его окончила, приезжая только в каникулы <...>. В Тулу она совсем вернулась, окончив 7 классов пансиона, и поступила в 2-ю женскую Ольгинскую гимназию в 8-й класс, чтобы получить аттестат зрелости. Одевали Мусю, очевидно, хорошо, к 17-му году осталось много ее подростковых пальто и платьев, которые многие перешли ко мне. Иногда их приходилось но-сить неперешитыми. Это меня много опечаливало.

Так эти холодные отношения Мар. Мих. к Ольге Ал. Остались на всю жизнь.

Каковы были чувства со стороны О.А., затрудняюсь сказать. Но забота была. Как-то, очевидно, во время рождественских каникул Марианна д.6. танцевать в Дворянском собрании. В мастерской Млоскрия ей сшили атласный сарафан. А кокошник О.А. сама расшивала стеклярусом <...> и жемчугом. Всё это она делала с любовью, и всё это вызывало у меня восхищение. Мне тогда было года 4.

Сестра моя, Ирина от О.А., родилась в 1904 году еще на Заварной. Вскоре переехали, как я уже говорила, на квартиру на Миллионную. Но там жили недолго. Я родилась в 1908 году уже на углу ул. Гоголевской и Николаевской (ул. Свободы) в квартире, угловой, снятой в доме, принадлежавшем В.А. Борисовой, о которой я уже писала, а она сама переехала на Александро-Невскую. <...>

Мы переехали в свой дом, купленный в 1912 г., когда мне только минуло 4 года. Но на Гоголевской квартиру я хорошо помню, и даже, как стояла там мебель. Детская была на антресолях, туда вела высокая лестница. <...> В детской мы жили с Ирой и моей няней Катей. А во второй комнате - то Борис, то Муся, когда она приезжала. О жизни семьи буду говорить ниже, после переезда на Ст.-Дворянскую (Бундуринскую). А на Гоголевской я помню лишь отдельные эпизоды. Как я сидела за столом за завтраком, как я играла в маминой спальне с цветными камушками, как меня купали в детской в тазу в настое каких-то трав, так как у меня была «почесуха», по теперешнему - диатез, как няня кормила меня за столом в детской. Вообще я была очень болезненная, худая и бледная, и мама шутила, что у меня «собачья старость».

Напротив нашей квартиры был дом городского головы Смирнова. Он и сейчас еще стоит. Была у него дочь Нюша, ровесница Муси, и еще дочери двойняшки. Но с ними мы не общались. Смирнов был купцом. Рядом у него был еще флигель. А на углу Николаевской и Матякинской (А.Толстого) был дом, большой, с мезонином и двумя флигелями матери Смирнова. Наискосок от него - губернаторский дом.

Жизнь на Ст.-Дворянской, 12

Переезжали мы весной 12-го года. Всю мебель и все вещи не перевозили, нанимали для переноски их караульную команду, т.е. охранников из тюрьмы <...>. Их казармы были недалеко на ул. Ал. Невского, большой кирпичный дом, он и сейчас кажется цел. Потом там было учебное учреждение для глухонемых детей.

А мы с моей няней Катей торжественно ехали на извозчике и везли большую икону, кажется, Божьей Матери. Расстояние было небольшое, всего 2 квартала.

Новый дом был не очень удобен, но В.А. торопила с переездом, т.к. хотела сама опять занять квартиру на Гоголевской.<...>

Как я теперь понимаю, основным неудобством нового дома было отсутствие кабинета для отца. У всех мало-мальски состоятельных людей были кабинеты для главы семьи. Отец в новом доме был этого лишен. Та комната, которая стала «спальней», была при покупке дома разделена на 2 комнаты.<...> Первая с двумя окнами была бы хорошим кабинетом. Но вторая с одним окном была узкая для двух кроватей. То., отец был лишен возможности уединиться. А он это любил. Маленькая комнатка около передней была мала. Там уместился лишь диван и мамин маленький письменный стол. У отца же было большое бюро, и оно было поставлено в спальню, там же стоял отцовский диван и его зеркальный шкаф. А две кровати стояли за импровизированной очень красивой занавеской. Т.о., это было и не кабинет, и не спальня.

В обеспеченных семьях у мужа был кабинет, а у жены спальня. А тут было ни то ни се.

Для всех остальных было удобно. Борис уже учился в университете. Потом был на войне. И когда приезжал, то спал в маленькой комнате с маминым письменным столом. Она должна была бы называться будуаром. Марианна, когда училась в 8-м классе и после, жила в угловой комнате около детской. Для гувернантки тоже была отдельная комната.

Был второй этаж. Он был меньше первого, и потолки там были пониже. <...> Там было 5 или 6 комнат (с проходной), но они все были меньше чем ком-наты 1-го этажа. Там была огромная кухня с прекрасной русской печью, и куличи мама пекла всегда там. Жили наверху Дьяковы, мать и три дочери, взрослые. Они были помещицами, у которых все отняли.

Двор отец замостил, а в сад, небольшой, навезли чернозема на полтора аршина. Там яблонь не было, но выписали хорошие саженцы вишни, черной смородины, сирени, жасмина. Все это было очень крупное. После нигде я таких ягод и цветов не видела. Мама сажала там помидоры , что было большой редкостью. Во дворе был большой рубленый сарай. В нем была прачечная, два каретных сарая, конюшня, и еще пристроили дровяной сарай. Одним словом, отделали все прекрасно. Живи и радуйся, кроме кабинета. Только Борис впоследствии жаловался, что мучился с роялем. Он кончал музыкальную школу (она была на уровне теперешних училищ), и играть на рояле ему приходилось ходить ежедневно в «контору», т.е. банк, где работал отец. Брали напрокат пианино, оно стояло в кабинете управляющего, т.е. отца (и он там играл). Все это из-за того, что не было кабинета для отца. Какова же была дисциплина у Бориса! Один мальчишка ходил на угол Киевской и Посольской (пр. Ленина и Советской), чтобы ежедневно играть на рояле по 2-3 часа. Никто его не провожал, не контролировал. Только Ларион, швейцар, и сторож конторы Бр. Волковых, который там же и жил и открывал ему дверь.

Ирина в это время уже ходила в гимназию и в музыкальную школу. Играла она дома до возвращения отца: Она поступила в 1 класс. А два подготовительных класса (тогда так было) она ходила к частным учительницам, двум сестрам (одна из них, главная, Анна Быданова), которые специально готовили девочек для по-ступления в гимназию. Но эти приготовительные классы были и при гимназиях.

Мою няню Катю уже рассчитали, т.к. и я вскоре подросла. Наняли гувернантку. Француженку. Сначала М- llе Пако, потом М-llе Бур. Но ни та, ни другая не приживались, и очень быстро исчезали одна за другой. Успехов ни у меня, ни у Иры в изучении французского языка не было. И вот, летом, очевидно, 1913 года, мама поехала в Москву в специальную контору и привезла нашу любимую, глубоко уважаемую М-mе. Она оказала большое, благотворное влияние на воспитание и Ирины, и меня. А Борис (очевидно один год он жил дома до поступления в университет, да и летом во время каникул), общаясь с нами и М-mе, так освоил или, вернее, усовершенствовал французский язык, что на конгрессе психологов в Страсбурге в 50-е годы делал доклад на фр. языке и общался без переводчика.

М-mе

М-mе составила, конечно, целую эпоху в нашей семье, хотя она прожила и очень не долго. <...> М-те еаппе Соusine-Emeric (Жанна Кузин-Эмри) приехала в Россию, чтобы собрать денег для выплаты какого-то долга своего отца. Она была вдова. Мужа она потеряла после трех лет замужества, как она нам говорила, он разбил себе голову об дерево, катаясь на велосипеде. Не знаю, так ли это. Возможно, дом был не отца, а мужа.

Когда М-mе появилась у нас, ей было около 40 лет. До нас она жила в Москве у неких Носковых, дети которых уже подросли.

Она была маленького роста, кругленькая, очень черная. Одевалась по-старомодному, с какими-то кружевными вязаными воротничками, завязываю-щимися на ленточки.

Образование она получила в монастыре. Была богомольна, пунктуальна, трудолюбива и очень хорошо владела методикой обучения языку. Как я писала выше, Аюся Базилевич за 2 недели жизни с нами стала говорить по-французски, не зная языка до этого.

М-mе поставила условием, чтобы дома говорили только по-французски. Русский разрешался лишь с прислугой и с отцом.

М-mе учила нас и рукоделию. Мне было, очевидно, 5 лет, когда она появилась у нас, и тотчас она научила меня вышивать крестом и штопать чулки. Если я протестовала (работать надо около получаса) и говорила, что устала и хочу отдо-хнуть, М-mе говорила: «Отдохнуть будете в могиле». И это у меня укоренилось до глубокой старости. Только воспитанному М-mе трудолюбию я обязана тем, что мне удалось восполнить все то, чего меня лишили большевики. В юности я не смогла учиться, не давали возможности, отовсюду гнали. И уже имея двоих детей, а затем троих, я смогла окончить институт, правда, заочный, а впоследствии и аспирантуру. И это при муже-пьянице, который все пропивал, и вся семья жила на мою зарплату, а иногда приходилось держать и домработницу. Мои подруги удивлялись тому, когда я все успеваю. Успевала! Отдыха не знала, «досуг» было понятие непонятное. Конечно, с сорока лет я за это расплачивалась. Почти нет ночей, когда бы я нормально спала.

Вечерами, после обеда (обедали мы в 7 часов вечера) М-те нам читала. А Ира и я в это время занимались рукоделием.

Надо бы сейчас остановиться на распорядке нашей жизни. Но я хочу забежать вперед и все рассказать о М-mе.

В Туле в то время было, очевидно, 5 француженок. Наша М-те , М-11е Marie-Louise, жившая у Сухининых, М-mе, жившая у Веры Александровны, но она появилась несколько позже, М-11е Henriette, и М-mе Васикова, немного обрусевшая, т.к. вышла замуж за помещика. О них обо всех буду говорить позже.

Наша М-mе общалась лишь с М-11е Marie-Louise, т.к. мы дружили с ребятами Сухиниными, бывали по воскресеньям то у них, то у нас, и наши гувернантки, естественно, общались, т.к. нам предоставлялась полная свобода, и мы с Ирой и три Сухининых переворачивали дом вверх тормашками, особенно когда бывали у Сухининых. Приурочивали наши встречи к тем воскресеньям, когда родители не бывали дома.

У Madame было 2 часа отдыха после завтрака, с 1 до 3. Но она никуда не ходи-ла, из дома отлучалась, только гуляя с нами, больше со мной, т.к. Ира была в гимназии.

И вот, очевидно, на ул. Площадной (теперь Каминского), я это место и сейчас помню, идя со мной, М-mе поскользнулась. Это было после революции; тогда улицы перестали убирать, особенно перед национализированными домами. Она сильно ушибла себе копчик. После этого у нее начались боли в животе, а потом обнаружили рак желудка. М-mе проболела год или два, я сейчас не могу установить. Сначала она болела дома, потом положили ее в Ваныкинскую больницу (Семашко). Но это было уже в разруху, т.к. я ходила проведывать ее и носила ей лепешечки, которые пекли, не знаю из чего. Помню, что я ходила к ней летом босиком. А хоронили ее осенью, когда я болела (я тогда часто болела, как теперешние дети) и я в этом не участвовала. Мессу по ней (по-нашему, отпевание) отслужили в костеле. <...> В костеле я бывала с М-mе, заходили туда во время прогулок.

Похоронили М-mе на «лютеранском» кладбище, так называлось христианское, но не православное кладбище. Сторожем и хранителем там была некая Водичко. Ей мама платила за уход за могилой М-mе. Я там была с мамой, но потом... потом... все уничтожили... Находилось это «лютеранское» кладбище сзади православного Всехсвятского, т.е в южной его части.

Надо особо сказать о «наследстве» М-mе.

До революции жалование М-mе было очевидно приличное - 40 р. в месяц. На расходы по семье отец давал матери 300-350 р., судя по этому 40 р. жалова-нья было много. Свой заработок М-mе хранила в банке, возможно, и у отца. Но потом все эти деньги вклады национализировали и у русских, и у иностранных подданных. Все накопления М-mе пропали.

Думаю, что это был для нее сильный удар, который возможно, сказался и на ее болезни. После смерти М-mе остались ее носильные вещи и кое-что из золота: обручальное кольцо и двое золотых часов, серьги.

Во время болезни мама содержала, лечила, а потом и хоронила ее. И вот явились описывать ее вещи. Она одевалась более чем скромно. Ничего хорошего у нее не было. Праздничными были вельветовая юбка и блузка, а ежедневно она носила черную юбку и сатиновую блузку с кружевным вязаным воротничком. Взяли все золото и носильные тряпки. Правда, шубу перед рево-люцией Марате себе сшила шикарную. Мама подарила ей черное сукно, а сама она купила белку на подкладку. Куда делась та шуба - не знаю, а отдали вместо нее мамино пальто подешевле. <...>

Распорядок нашей жизни

Утром вставали часов в 8. Утром пили чай с молоком и со свежим хлебом с маслом. Иногда детям варили яйца. Борис обедал в гимназии. Он учился в Дворянской гимназии (там впоследствии был обком, а теперь учебное заведение МВД). Ирину в гимназию (Ольгинская, в честь старшей великой княжны, потом опытно-показательная школа <...>, а теперь 6-я школа) провожал дворник, она, кажется, брала с собой завтрак, впрочем, точно не знаю.

Я занималась с М-mе или с мамой, т.к. она хотела сама подготовить меня в 1 класс, но из этого ничего не вышло.

Но в основном я занималась с М-mе, потом мы шли с ней гулять.

В час дня был завтрак из двух блюд. Например, котлета с гарниром и кисель. Молоко всегда стояло на столе, и им всё, кроме супа, запивали. Завтракали без отца. Помимо мамы, М-mе и я, иногда Ира. Потом у М-mе было два часа отдыха. Вот тут-то я, наверное, и занималась с мамой. Иногда мы с ней ходили за покупками, например за сливочным маслом в магазин Тулубьевых, покупали масло из кипяченых сливок. Шли к Шамину за сосисками, или, помню, за судаком в какой-то рыбный магазин на Посольской (Советской), к Платонову (тульский миллионер, рыбный магазин у него был на первом этаже нынешнего Дворца пионеров) за икрой к блинам или белугой. Эти покупки делали для приготовления в тот же день к обеду.

В 4 часа подавали самовар и пили чай. Здесь и отец приходил с работы. Отец завтракал на работе. Ему Ларион покупал калач, сколько-то ветчины (это окорок) и чай. Помню, как если в это время я там случалась, мне давали полручки от калача, а внутри ломтик ветчины.

К чаю дома бывали конфеты, варенье, иногда печенье. Конфет нам разрешали брать две, какие хотели. Но конфеты бывали самые дешевые, леденцы, тянучка, или что-то в этом роде. Шоколада и в помине не бывало.

После чая М-mе занималась с Ирой, а я играла. После чая отец отдыхал, в кровати. Обед, как я уже говорила, был в 7-7.30. Он состоял из трех блюд. Никаких закусок не было и в помине <...>. Суп, причем взрослым, наливали полную большую тарелку, детская была лишь у меня. Суп мама разливала сама, также и второе и третье она раскладывала сама. Это было что-то мясное или рыбное, и десерт, пирог сладкий, который мама пекла сама, или компот (но не из сухофруктов), крем, желе. Перед обедом отец выливал рюмку водки, а мама иногда - рюмку портвейна.

После обеда отцу подавали спиртовку, чайник горячей воды и маленький кофейник и он сам варил себе кофе. Чашечка, из которой он пил кофе, у меня и сейчас цела. Другие кофе не пили.

С появлением М-mе по утрам стали варить кофе, но это видимо было то, что сейчас называют «кофейный напиток». Но отец утром пил чай.

За столом прислуживала горничная. Но чайную посуду мама мыла сама. Для этого существовала специальная полоскательница и специальное полотенце чайное. Так было принято, что хозяйки сами мыли чайную посуду. И разливали чай. Вспомните посещение Онегиным и Ленским Лариных, где чай разливала Ольга.

Для взрослых в 10 вечера подавали еще самовар. Что они ели — не знаю, т.к. мы с Ирой должны были спать. Но знаю, что Борис ужинал котлетами. После обеда Марате нам читала. Тогда мы прочли детские повести и много Жюль Верна. А мы с Ирой опять что-то шили или писали.

Спать мы ложились в 8 часов. А М-me уходила на покой.

Отец ежедневно уходил в клуб и возвращался часов в 11. Мама ходила по своим делам и в гости.

Уже с детства я страдала бессонницей. Я быстро засыпала, но вскоре просыпалась и долго не могла заснуть. А летом, на даче в Прудном, я даже бегала сон-ная по дому, а Борис вспоминал, что он с ужасом ждал 10 часов, когда надо будет меня ловить на лестнице (мы жили на 2 этаже). Марате при этом не шевелилась и не выходила из комнаты. Мама же ходила в другую дачу играть в карты.

После увольнения моей няни у нас бывало три прислуги : горничная, кухарка, дворник.

Горничная (я помню Веру, лет 30) убирала комнаты, стелила постели, а вечером их раскрывала, выносила ночные горшки (они были у всех), <...> подавала на стол и убирала со стола после еды.

Кухарка готовила еду и, думаю, ходила за покупками. Например, я не помню, чтобы мама покупала мясо, или чтобы мясник приносил его домой. Она же мыла посуду (кроме чайной). Еду готовили для «господ» и для прислуги. Так что готовить надо было много. Прислугу кормили также сытно, но попроще. Напри-мер «господам» — говядину, прислуге — баранину. На пасху «господам» — индейку жареную, прислуге — гуся. <,..>

Дворник носил дрова и топил печь. Их было 5, постоянно топившихся, и в столовой — только в сильные морозы, плита на кухне. Он убирал улицу и двор, ходил за хлебом, колол дрова.

Стирала прачка, но это бывало редко, думаю, даже не каждый месяц, но в течение нескольких дней, вместе с глажением. Это проделывалось в прачечной во дворе.

Полы приходил натирать полотер. Тогда же выбивали ковры.

Прудное

Летом ежегодно выезжали на дачу в Прудное. Когда-то у Тепловых было небольшое имение Костомаровка. Это где-то на выезде из города по Московскому шоссе. Когда его продали, не знаю. А потом начали выезжать в Прудное, еще при Марии Александровне.

Это Прудное тогда находилось в 8 верстах от Тулы (считая от Центральной почты, она была на улице Почтовой (теперь Дзержинского). Оно принадлежало отставному генералу от артиллерии Николаю Григорьевичу Байцурову. До выхода в отставку он был директором Сестрорецкого оружейного завода. И вот, выйдя в отставку, он купил Прудное. Он был вдовец. Домашним хозяйством ведала экономка рижская немка Адель Михайловна, высокая, пожилая дама. Сам Н.Г. был маленького роста, круглый, курносый, с торчащими седыми усами. Всегда носил генеральский мундир. У него было две дочери Мария Николаевна Тухолко и Екатерина Николаевна. Мария Николаевна была важная, молодая, модная дама, замужем за инженером, жила в Москве, но на лето иногда приезжала к отцу. <...>

Е.Н. было лет под 30 или меньше. Она была незамужняя, кажется, болела чахоткой. Но была симпатичной. Она дружила с нашим Борисом.

Барский дом был каменный двухэтажный. На моей памяти мы жили на 2-м этаже, а Байцуровы - на первом. Говорили, что раньше было наоборот.

Кругом дома были очень большие фруктовые сады. Отдельные участки, засаженные теми или иными сортами яблок. Помню, где были коричные, грушовка, белый налив. Но больше всего было антоновки. <...>

Эти сады сдавались купцам, у которых в Туле были подвальчики, теперешние «овощи-фрукты». Сады сторожили сторожа, которые жили в шалашах, жгли костры и варили на них себе еду. Окапывали яблони и собирали урожай девушки, которых нанимали в деревне.

В версте от усадьбы был хутор, и там находилась животноводческая ферма. Там же был дом управляющего. Молоко ежедневно возили в Тулу. А летом мы с отцом иногда ходили на хутор пить парное молоко. Во время Первой империалистической войны Николай Григорьевич брал на работу пленных. Помню, как дамы дачницы ходили любоваться на красавцев мадьяр, очевидно из австро-венгерской армии.

Наш верхний этаж был хорошо обставлен. Например, в зале (это и столовая) было два дивана. Один большой, другой маленький, и к нему два кресла светлой обивки и столик. Вся мебель там была постоянная, не вывозилась. Ведь на Заварной было 28 комнат, и, думаю, часть мебели вывезли в Прудное. Там были и буфеты, и шкафы для провизии, и большой обеденный стол, и родительские деревянные кровати, и умывальники в каждой комнате, и ширмы. Привозили лишь детские кровати и рояль. Но его брали на прокат. Однажды, помню, привезли свой, но он так расстроился, что потом пришлось приглашать настройщика.

На лето проводили телефон, это делал отец. А зимой Байцуров обходился без него. Внизу была большая каменная терраса, и около нашей входной двери была будка для телефона вроде теперешних автоматов.

Одним словом, жили летом так же благоустроенно, как в городе. Но за все, конечно, платили сами. <...>

Кроме нас, живущих ежегодно наверху барского дома, были еще три дачи, обычные, деревянные. Они все были на некотором отдалении от основной усадьбы. При каждой был свой садик со скамейками, клумбами. Окружены они были яблочными садами, еловыми и сосновыми посадками. Одним словом, для отдыха там было очень хорошо. Близко от города, народа, дачников было мало. Крестья-не не докучали.

Барская усадьба, окруженная яблочными садами, была в середине, а с двух сторон были две слободы деревень. Но я не помню, чтобы через усадьбу кто-то ходил. Очевидно, крестьяне обходили кругом, чтобы попасть из одной слободы в другую. В первой слободе, ближе к городу была каменная церковь с колокольней. <...> Там же были дома священника и дьякона. Была там и лавка, в которой продавали все, от керосина до помады. Теперь ничего этого нет, и не знают, что была церковь.

Воду по всем дачам развозили в бочках и переливали ее в две большие кад-ки для нашего дома, которые стояли между кухней и домом, под липами в начале липовой аллеи. Оттуда и разносили по кухням и в комнаты в умывальники. У Байцуровых кухня была при доме, а у нас наверху ее не было, а была она отдельно. Также кухня была отдельно в одной из дач - так называемой «белой дачке», в которой мы жили в 17-м году летом.

Думаю, что название «Прудное» произошло от четырех прудов, по два в каждой слободе. Между прудами в каждой из слобод была плотина, по которой шли в барскую усадьбу. На одном из прудов, дальней от города слободы, отец построил купальню (не сам конечно, но на его деньги). Но я помню лишь один раз, как мы ходили туда купаться. Вообще спортом никто особо не увлекался, если не считать ходьбы, прогулок.

Сооружена была площадка для крокета, были и городки, и даже все было для тенниса. Но помню лишь, как кто-то из дачников приходил играть в крокет, и отец играл с нами в городки. Были и гигантские качели. Они успехом пользовались. Все эти сооружения были сделаны за счет отца.

Вывозили из города также кур, и за ними ухаживала Ира. <...>

Отец на даче никогда не жил. Вообще не помню, чтобы у него был отпуск. Но еженедельно он приходил пешком в пятни-цу вечером и уходил тоже пешком в воскресенье или в понедельник вечером. Одевался он при этом чисто по-русски: шаровары, заправленные в сапоги, косоворотка (рубашка с высоким воротом и застежкой с левой стороны) и поддевка из тонкого черного сукна. Не помню, что на голове. Если шел дождь, то он надевал болотные (непромокаемые) сапоги и макинтош. И непременно брал палку. Вообще мужчины ходили тогда с тросточками или костылями, одним словом с палкой. Их у нас было много.

Горничная и кухарка выезжали с нами на дачу. В городе оставался только дворник. А заботиться об отце и убирать дом на лето приезжала старая нянька Ирины Марфа Ивановна со своей дочерью, учительницей сельской школы.

Мы, дети, ездили в город очень редко, только помыться в ванной. для этой поездки брали лошадь в деревне у мужика Потапа и запрягали ее в шарабан, т.е. в пролетку со снятыми козлами, оставшуюся от времен, когда была лошадь Правила лошадью мама. Ведь она в детстве и юности была приучена к сельским работам и к лошадям.

А у Байцурова была пара гнедых лошадей, запряженных в дышло (т.е. одна оглобля между лошадьми). Но кроме его самого, не помню, чтобы кто-нибудь ездил. По крайней мере, мы - никогда.

Война 14-го года

Война началась летом. Мы были на даче. Помню, как говорили, что мобилизуют мужиков. Что водили лошадей для мобилизации.

У нас несколько изменилась жизнь. В обед отменили третье блюдо, десерт. Появился дворник Адам, беженец откуда-то с запада. И в городе появились беженцы, неимущие семьи.

Но самое главное - это были лазареты. Их открыли очень много, в учебных заведениях, во многих частных домах. Помню, на Гоголевской, на Николаевской (ул. Свободы) - это в нашем районе. <...> Все дамы и девушки из общества стали сестрами милосердия.

Муся к этому времени, приехав из московского пансиона и кончив 8-й класс в Тульской 2-й женской гимназии, чтобы получить аттестат зрелости, тоже стала сестрой милосердия так же, как Ольга Александровна.

Помню, что мама кончила курсы медсестер и после революции, когда я неоднократно болела в течение одного лета воспалением легких и у меня открылся катар легких, и надо было вывести меня в Алексин, она поехала медработником в детское оздоровительное заведение, вроде теперешних пионерлагерей (но называлось это иначе) и взяла меня с собой. Меня одну туда бы не взяли, т.к. там были дети только рабочих.

Марианна работала даже операционной сестрой в 40-м госпитале в помещении, где впоследствии была 8-я школа <...>.

Моя тетя Женя, сестра мамы, была сестрой-хозяйкой в госпитале на Николаевской (дом и сейчас цел). Тетя Аня, сестра отца, была тоже сестрой-хозяйкой в лазарете на одной из Павшинских улиц, Новой или Старой (Коминтерна или Мосина). Они жили на Старо-Павшинской. Ее дочь Варвара Иосифовна <...> перед войной, будучи лет 26-27, вышла замуж за офицера Медынского, сына губернатора Туркестана. Его убили в начале войны, а его брата растерзали восстав-шие солдаты. Варя тоже была сестрой милосердия.

Пример этому движению показала императрица Александра Федоровна, которая вместе с дочерьми была тоже сестрой милосердия.

Все эти женщины и девушки из общества носили форму сестер милосердия: белый передник с красным крестом на груди, надетый на темное платье. На голове летом белая косынка, заколотая под подбородком и покрывающая плечи и верх спины и груди. А зимой сверку белой косынки - черная шерстяная, а кругом лица белый ободок.

Жалования никто не получал. Кроме Марианны, которая хотела иметь свои деньги. И ей был большой нагоняй от отца за это. Но, кажется, она все же продолжала получать жалованье.

Помню, что мама ходила на дежурство. Ее лазарет был на Гоголевской в том доме, в который во время осады Тулы в 41-м году попала бомба, в самую середину и разделила его на две части. Нас она иногда брала с собой; мы помогали сматывать бинты, разговаривали с ранеными.

Марианне работа в 40-м госпитале определила судьбу. Потом она уехала в прифронтовой госпиталь, который находился в Пинске. Там встретила Н.Н. Худякова, офицера, вышла за него замуж и, когда фронт распался, поехала с ним в Петроград, где они и обосновались. Он поступил в Путейский институт и одновременно работал в кооперативе или артели (помню, делали они чайники), а Марианна - в Медицинский. Она была очень требовательная и даже, будучи студенткой, носила настоящую котиковую шубу и меха (горжетку и муфту) из скунса, бывшего тогда в моде.

Бориса взяли на войну с III или IV курса университета. Он кончил школу прапорщиков (тогда низший офицерский чин) в Тифлисе, заехал домой во всей новой экипировке (деньги на это дал отец) и отбыл на фронт. Знаю, что у него было легкое ранение. <...> Сыновья тети Ани Василий и Андрей тоже были на фронте. Василий был кадровым офицером, каким-то кавалеристом. Помню его с одной серьгой. Он был намного старше меня. Его судьбу я не знаю. Варя, с которой я много встречалась, о нем ничего не говорила. А Андрей вернулся, был известным инженером в Москве, бывал на наших военных заводах. Но умер сравнительно рано и похоронен на Новодевичьем кладбище.

Революция

Из занятий с мамой по подготовке меня в гимназию толка было мало. И осенью 15-го года, когда мне было почти 7,5 лет, меня отдали в школу Лидии Антоновны Басовой. Это была частная школа, где, очевидно, готовили к поступлению в 1 класс гимназии. Там учились дети среднего класса: торговцев, чиновников. Например, там были братья Смирновы (впоследствии один из них Петр Дмитриевич, преподаватель Механического Института, сосед), сыновья почтового чиновника, ужасные хулиганы, по тогдашней мерке. Вообще дети не из нашего круга. Почему меня туда отдали, мне не понятно. Но там, очевидно, хорошо готовили.

Сама Лидия Антоновна была старая, некрасивая, близорукая. Когда она на нас кричала, то у нее брызгала слюна. Впоследствии из газет я узнала, что по вечерам в этой школе собирались вечерняя школа для рабочих и какие-то революционные кружки.

Помещалась эта школа в квартире из четырех больших комнат, где были классы, одной проходной, где я училась первый год. Я кое-что уже знала, но не была готова для 2-го приготовительного класса. Таких несколько человек, как я, собрали отдельно.

Была еще маленькая спаленка Лидии Антоновны, большая кухня, где мы завтракали тем, что приносили с собой, и передняя, где мы играли. Квартира эта находилась на 2-м этаже во дворе дома на углу Площадной (Каминского) и Киевской (пр. Ленина), на улицу было два выхода. На Киевскую - через вестибюль колониального магазина Бузевкина и на Площадную - через калитку в воротах. Для конспирации было очевидно удобно.

Помню, что я еле привыкла к крику и шуму на переменах. Но потом я освоилась, и второй год, 16-17-й учебный год училась успешно. И весной 17-го года вполне хорошо выдержала вступительные экзамены в 1-й класс во 2-ю женскую гимназию. Экзамен и по Закону Божьему держала, помню его и сейчас.

А с осени 17-го года начался хаос. Начали еще учиться нормально, но уже объединили с мальчиками. А потом - гоняли по разным зданиям. После 2-й женской гимназии на Площадной попали в Коммерческое училище на ул. Ленина (бывшая Коммерческая), потом в Перовскую гимназию.

Здания не отапливались, ученики и учителя не раздевались, чернила носили с собой. Я много болела, больше лежала в постели, никто со мной, кроме М-mе до ее болезни, не занимался. А летом я ходила к частным учительницам, чтобы наверстать пропущенный год. Иногда занималась и в течение учебного года.

Такой сумбур с учением продолжался до осени 23-го года. Я даже не помню эти годы, лучшие годы детства, когда я училась. Остались лишь отдельные эпизоды в памяти. Например, уроки по литературе и истории Софьи Ивановны Дружининой, бывшей начальницы II женской гимназии. Ее, конечно, выгнали из квартиры при гимназии, но помню, что я и к ней ходила заниматься домой еще в квартиру при гимназии.

А летом 23-го года приезжала Марианна из Петрограда и, уезжая, взяла меня с собой. Николай Николаевич, хотя еще учился в Путейском, но имел какое-то отношение к железной дороге и получал бесплатные билеты. <...> Но осенью, к началу учебного года, они не собрались отправить меня домой, и я приехала в Тулу с опоз-данием месяца на полтора. Мне надо было идти в Перовскую гимназию (бывшую, конечно) во 2-ю смену, но не помню, почему я решила перейти в 6-ю школу, которая помещалась в здании бывшей 1-й женской гимназии на Советской, бывшей Посольской. Но оказалось, что я отстала, и мне пришлось позаниматься по математике с бывшей начальницей 1-й женской гимназии, которая была уже на пенсии. И вот только с осени 23-го года и до окончания школы в 25-м году я нормально училась, без пропусков и болезней. Заведовал школой Владимир Евграфович Прозоров, занятия шли нормально, школу топили, все раздевались в раздевалке.

Как сложилась судьба молодежи и детей нашего круга в те сумбурные годы?

Сестра Ирина шла на 4 года раньше меня, значит, в 17-м она окончила 4-й класс. Помню, что она собрала группу: Ира, ее подруга Нина Прусакова, наша двоюродная сестра Галя (Анатольевна) Борисова и еще кто-то, наняли частны учителей и подготовились за курс гимназии (или уже советской школы) и экзамены сдали экстерном.

Ребята Сухинины в 17-м начали учиться в школах. По крайней мере, Шурку, моего ровесника, помню в 1-м классе бывшей 2-й женской гимназии. А потом, очевидно, они тоже учились частным образом. По крайней мере, все три младших учились впоследствии в институтах. Григорий, старший, успел окончить лицей, тот, в котором учился Пушкин.

Дети Анатолия Александровича Борисова, их было пять, мои двоюродные. Ольга успела кончить частную гимназию Ольги Августовны Жесмин. Володя учился в дворянской гимназии, так же как наш Борис. Но ее не закончил. Где-то работал, потом стал шофером автобуса и пропал без вести на войне. Галя, как я говорила, занималась с нашей Ириной и другими частным образом. Она была очень одаренная музыкально. Имела абсолютный слух (хотя слышала плохо и у нее часто болели уши). Окончила Тульскую музыкальную школу; была принята в Институт им. Гнесиных и была там оставлена после окончания на преподавательскую работу, но не в институте, а в школе, для маленьких.

Особая судьба двух младших, Маруси и Тодки (Анатолия). В школу они не ходили. Выказывали при этом презрение к ней. Жили они очень бедно. К жизни семья приспособлена не была в новых послереволюционных условиях. Часто они не занимались, были предоставлены самим себе. Да и одевать им было нечего. Одно время мы с Марусей дружили, она была моложе меня на 1 год. Но впоследствии, после смерти бабушки, тети Жени и Анатолия Александровича вся жизнь этого молодого поколения изменилась. Они продали дом и огромный сад оружейному заводу (там построено несколько жилых корпусов, это на ул. Свободы), разделили деньги между пятью детьми и матерью Марией Семеновной и начали новую жизнь. Это было в конце нэпа. Знаю, что Маруся окончила в Ленинграде строительный техникум. А Тодка стал работать на строительстве Московского метро, потом учился в Московском университете и защитил кандидатскую диссертацию по истории. Потом преподавал в каком-то московском вузе и жил в Подмосковье.

В то же время другие наши сверстники учились во всех этих ужасных условиях, оканчивали школы, <...> оканчивали институты. Но многим приходилось идти окольными путями, как и мне.

Михаил Владимирович

Помню, что летом 17-го года отец не приходил на дачу в Прудное. А мы - мама, Мadame, Ира и я - жили, как я писала, на «белой дачке». Прислуги не было. Байцурова и других помещиков не трогали. Кажется даже, что Байцуров собирался что-то переделывать в большом помещичьем доме, почему мы и были на «белой дачке». Тетя Аня (сестра отца) и ее дочь Варя, уже овдовевшая, жили в соседней даче. У нее от убитого мужа был маленький сынишка, Саша. Приезжал туда на побывку Андрей.

Так что жизнь пока шла нормально.

Наверное, национализировали (или как-то отобрали) банк, где был управляющим отец, т. е. Торговый дом бр. Волковых, после Великого Октября. Какое-то лето, наверное, 18-го года отец целиком. провел в состоянии передачи дел. Копались в том, был ли он совладельцем этого банка, но кажется, таки не установили <...>.

Хотя М.В. и принял новое правительство, но его не очень-то «приняли». Тогда пенсионеров вообще почти не было, а его постоянно увольняли с формули-ровкой «в связи с достижением предельного возраста». Надо вспомнить, что в 17-м году М.В. было 57 лет, так что возраст был не такой уж большой. Сначала он работал в Рабкрине, потом в Военной дистанции (это наблюдение за состоянием зданий военного ведомства) и др. Последним местом было Технико-чертежное бюро безработных, которым он заведовал почти до смерти в мае 1927 года. Ко-нечно, все эти неприятности (о многом еще надо сказать) повлияли на его ран-нюю смерть; он умер на 67-м году.

Характер у отца был тяжелый. Он был очень вспыльчив, когда был недоволен, громко кричал. Но никогда не ругался. Любил уединение.

С О.А. у него были сложные отношения. И как только представилась возможность после революции, он перешел жить в отдельную комнату. Теперь я понимаю, .что его мучила и полная невозможность зарабатывать, и зависимость от О.А. <...>

Отец почувствовал себе впервые плохо в феврале, т.е. за 3,5 месяца до смерти. Тут они с мамой стали близки. Вместе ездили в Москву на консультацию к профессору, она все свободное время проводила с ним. А когда мама была на работе, с отцом бывала я. Ведь я тоже была безработная и могла располагать своим временем.

До болезни отец выполнял все работы дворника: уборку улицы и двора, дрова - и находил от этого удовлетворение. По вечерам под праздники ходил слушать хор в Всехсвятскую церковь. На его похоронах было очень много народа, т.к. за 10 лет его в городе еще многие помнили.

Ольга Александровна

В молодости, как я писала, О.А. работала воспитательницей в семье, а затем в начальной школе учительницей. После замужества, естественно, не работала. А перед революцией ее общественно-полезная деятельность выразилась в том, что она была членом родительского комитета в гимназии, где училась Ирина, а затем и Марианна в 8-м классе. Ну а но время войны она работала сестрой милосердия. После революции мама стала членом уличного комитета, а затем стала работать в школе. Как член уличного комитета, она знала заранее, к кому должны прийти или для обыска, или для описи чего-то, или еще для каких-то насильственных ме-роприятий, и старалась предупредить намечаемую жертву.

Но это было недолго. Еще до революции О.А. стала учиться у хорошего сапожника по фамилии Энгельс шить обувь. И она весьма преуспела. К 17-му году у нее были уже все нужные инструменты, много колодок, связана она была с мастерами, которые вытачивали колодки и деревянные каблуки. У нас с Ириной была, еще до 17-го года, обувь ее работы на кожаной подошве.

А когда стало совсем плохо, все развалилось в общественном хозяйстве, она освоила матерчатую обувь, сначала на плетеной из веревок подошве, а потом на подошве из пришитой толстой веревки, которую сама скручивала. Эта обувь была просто изящная на высоком каблуке. Заказов у нее было масса, на месяцы вперед.

И в школе она работала учителем по труду. Учила детей делать обувь на плетеной подошве. Но основная работа была дома. Ей помогала Ира. Она одно- временно училась в музыкальной школе и, конечно, ей нельзя было делать такую грубую работу. Музыкальную школу она хорошо кончила, но когда стала посту-пать в Петроградскую консерваторию году в 22-23-м, на чем настояла Марианна, она принята не была. Потом О.А. открыла курсы по обучению шитью веревоч-ной обуви. Народа было много. Летом во дворе расставляли большие столы че-ловек на 20. Учились молодые женщины.

Отец в этой деятельности О.А. участия никакого не принимал, даже не вы-ходил из комнаты, когда была тяжелая работа: снимать готовую обувь с колодки, и О.А. с этим прямо мучилась, причем под дверью у М.В. Шитье обуви продол-жалось года до 23-го. <...>

Хочу еще немного сказать о сапожной деятельности О.А. В те годы были модны высокие ботинки до колен на шнурках. Летом их делали из холста с черными пистонами. Заготовки О.А. сама мастерски шила. Задники, носки, стельку делали из картона. На это шел серый или желтый гибкий картон. Лучше всего были книжные переплеты. Все это заказчицы приносили своё, плюс миску муки для клея. Эти высокие ботинки, впрочем, как и туфли, у О.А. получались щеголь-ские. Этим мы в основном и кормились в самые голодные годы.

А вначале, помню, было очень плохо. Сахара вообще не видали несколько лет. Помню, что в какое-то время провертывали овес на кофейной мельнице и пекли на примусе пресные лепешки. Потом была откуда-то ржаная мука. Так вот ежедневно замешивали порцию муки для «пышки», как ее называл отец. Делали это, конечно, на воде. <...> И пекли это в отцовской печке, после того как закрывали трубу.

Водопровод и канализацию сохранили только потому, что был запас дров, и отец следил, чтобы трубы не замерзали. А так, во всех домах, где не было хозяина, водопровод вышел из строя и люди ходили за водой в будки, которые тогда действовали.

Когда я начала учиться регулярно в 6-й школе, я вставала раньше всех. Самовара еще не ставили, и я уходила в школу натощак. Никакого завтрака я с собой не брала. И первая моя еда была по возвращении из школы, когда самовар был уже холодный. Вечерами я ходила заниматься в железнодорожный клуб. Возвращалась после общего ужина. И помню, как я уплетала холодную пшенную кашу с подсолнечным маслом. По теперешним временам непонятно, как я себе не испортила пищеварительные органы при таком питании. Я всегда считала, что у меня живот луженый.

Возвращаюсь к деятельности Ольги Александровны. Приблизительно с 23-го года по стране началась кампания по ликвидации неграмотности. О.А. была в ней одним из деятельных участников.

Как набирали неграмотных, не знаю. Но взрослых учащихся было очень много. Группы были небольшие. О.А. работала не менее чем в 2-3 смены в день, благо, что школа была недалеко, в полутора кварталах от нашего дома. Была школа взрослых в двухэтажном каменном здании на углу Николаевской и Площадной (Свободы и Колхозной, потом Каминского), а в деревянном одноэтажном доме рядом была школа ликбеза. Вот здесь мама и работала. Желающих научиться читать и писать была масса. Продолжалась эта работа до тех пор, пока все стали грамотными. Это было огромная культурно-просветительская деятельность государства, сильно поднявшая культурный уровень народа.

Когда ликбез кончился, О.А. стала работать в Рабочем Университете, при Оружейном заводе. Тут она тоже работала в две смены почти до самого отъезда из Тулы году в 34-м.

Интеллигенция доверчива и верит в честность пролетариата. Во время перемен в Рабочем Университете О.А. снимала единственные, которые были, наручные часы, и кто-то из учеников их увел.

Кстати, валенок ни у кого не было. Все ходили в башмаках и сверху старые калоши. Это при неотапливаемых помещениях. Ирина однажды каталась с горы на Ст. Дворянской на салазках или на ледянке, отморозила себе большой палец на ноге, и он очень долго болел. Были периоды, когда не было электричества (а м.б., и лампочек, как теперь), сидели с коптилками. Это в течение нескольких лет. <...>

«Грабь награбленное!» «Не пущай!»

Подхожу к описанию самого тяжелого - бесконечных унижений, вычерки-вание из жизни. <...>

Конечно, у нас в семье никого надолго не сажали, не расстреляли, кроме Ириного второго мужа Брансбурга, но я его не знала. Но когда умер великий «вождь и учитель», О.А. сказала: «Нужные люди умирают, а я всё живу». Очевидно, как и молодые, небольшими текущими удачами она удовлетворялась. О былом благополучии мама редко вспоминала, да и без особых переживаний. . Впрочем, революция дала О.А. семейную свободу и независимость и затмила не-справедливости, унижения, которым её подвергали власти. Впрочем, так жило большинство. <...>

Лихаревы.  Первая трагедия, с которой мы столкнулись. Ещё до революции (это был, очевидно, 17-18-й год) у нашей Мадам появилась первая частная ученица. Это была гимназистка той гимназии, где училась Ира, но старших классов. Тамара Аихарева была настоящая красавица из сказки. Красивое лицо, тёмно-карие глаза, светло-русые косы ниже колен. Её родные - мать (кажется Валентина Августовна), брат Гурий и двоюродный брат Алексей жили недалеко от ж/д ст. Скуратово Московско-Курской ж/д, в южном направлении километрах в 40 от Тулы.

Немного погодя Тамара попросила, чтобы её пустили к нам жить, так как она снимала где-то комнату. И она поселилась в той маленькой комнатке, которая была около передней и гостиной, так называемый «будуар». Её мать иногда приезжала. Её мать была томная, очень культурная дама, наверное, совсем не знающая, что такое труд. Но прожила Тамара у нас недолго, так как объявила, что выходит замуж за своего двоюродного брата Алексея. Но продолжать уроки с Мадам она хотела и пригласила её на лето 18-го года к ним в деревню. Мадам с согласия О.А. согласилась. Но с условием, что с ней будем мы с Ирой. И вот в одну из суббот в начале лета мы, мама, Мадам, Ира и я поехали посмотреть, что это за семья и каковы вообще условия. Братья Аихаревы арендовали имение каких-то старых дев, бывших фрейлин императрицы, о которых не было и впоследствии никакого слуха. Гурий и Алексей вели сельское хозяйство. Не знаю, имели ли они рабочих или работали только сами. Дамы, конечно, не работали. Дом был барский, но очень простой, двухэтажный, стены рубленые, мебель громоздкая, обитая ситцем. Конечно, ужин и завтрак были лучше, чем у нас в городе. Мы переночевали и после обеда отправились пешком на станцию, которая была недалеко. Но уехать оказалось не так-то просто. Только под утро маме удалось уго-ворить, не знаю кого, впустить нас в санитарный поезд. Мы приехали довольные и должны были начинать собираться екать к Аихаревым. Но пока мы находились на станции, как узнали вскоре, в имении разыгралась трагедия. Ворвались мужи-ки, загнали Гурия и Алексея на чердак и там убили пустыми бутылками. Тамара с матерью как-то выскользнули и пешком бежали в Тулу к знакомому врачу Кур-ского (теперь Московского вокзала) Сушкову, с которым были хорошо знакомы. Вот от Сушковых маме это всё и стало известно. Привезли в железнодорожном вагоне 2 гроба и хоронили этих, ни в чём не виновных перед властями, молодых людей при огромном стечении народа. <...> О дальнейшей судьбе Тамары и её матери ничего не знаю.

Наверное, в это же время Байцурова выгнали из Прудного. Но это произошло мирно. Он вскоре заболел, как говорили, «старческой чахоткой», очевид-но, раком лёгких и умер в Туле на ул. Мотякинской (А. Толстого). С ним была дочь Катя, дальнейшую её судьбу я не знаю.

В это же время дядю Макса выгнали из Хопилова. Но тут были сложности, знаю, что он бежал где-то задами, а мужики гнались за ним и старались попасть в него кирпичами, но всё обошлось. Очевидно, Анну Николаевну, жену и детей (троих) он отправил раньше в Тулу, а сам держался до последнего. Ведь он начинал с нуля. Всё было нажито своим трудом, головой. Но, наверное, рабочие наёмные у него были.

В Туле у Максимилиана Александровича был небольшой дом, но там были жильцы. Выселить их не было права, и он с семьёй жил в одном из флигелей того приюта для девочек, в котором Вера Александровна играла какую-то руководящую роль. Приют тоже к тому времени распустили, куда делись приютянки, не знаю.

После этого М.А. стал работать агрономом в одном из создавшихся тогда прототипов теперешних совхозов (бывшее имение князя Оболенского). Дети были с ним, а Анна Николаевна, по происхождению полька, уехала в Польшу, как только это разрешили.

В городе товарищи тоже не дремали. Помню, как я, вернувшись однажды из школы, узнала, что приходили какие-то товарищи, вызвали мать и отца с рабо-ты и описали мебель. Немного времени погодя, ещё раз вернувшись из школы, я узнала, что опять приходили товарищи и увезли туже мебель, которая им понра-вилась, самую удобную. Взяли отцовский зеркальный шкаф и мамин письменный стол, ещё не помню что.

В начале революции О.А. пустила жильца в комнату, в которой жила Тамара Аикарева. Он у нас и столовался, Мадам была ещё дома, умерла она в больнице. Это был Борис Губин, студент-медик, приехавший в Тулу, думаю, устраивать власть большевиков вместе с Каминским. Жил он у нас недолго, но в дальнейшем знакомство с ним помогло спасти дом от национализации. Была ранняя осень, не знаю 18-го или 19-го года.

 Возвращаюсь к Борису. Когда фронт распался, и армия побежала по домам, Борис вернулся домой. С ним приехал Сергей Михайлович Преображенский, тоже туляк. Его мать жила на ул. Ал. Невского (С. Перовской). Примерно его ровесник, тоже бы вцiий студент, но с географического факультета. Они посидели немного ома. Учась в университете, Борис одновременно учился у знаменитого пианиста Игумнова. Играл очень хорошо и свою докторскую диссертацию по психологии он впоследствии посвятил изучению музыкальных способностей. И вот, посидев немного дома, Борис и Сергей Михайлович поехали в Москву.

Думаю, в надежде продолжить учение. Но попали оба в высшую школу военной маскировки в качестве курсантов. И вот осенью 18-го или 19-го года в этой школе был обнаружен заговор. А может быть, это была инсинуация или воображение. Всю школу посадили в тюрьму. И Бориса и Сергея Михайловича тоже. О.А., конечно, тотчас поехала в Москву. Мать Сергея Михайловича оставалась в Туле. С последующих слов С.М., сказанных мне уже в сороковые годы, О.А. спасла им жизнь тем, что обоим носила передачи, поддерживала их. А какие это были передачи? Что тогда было? Даже хлеба не было. Это была варёная свёкла. Не знаю, что показало следствие, но этик обоих курсантов, Бориса и С.М., выпустили, они окончили школу. А Борис стал даже впоследствии её начальником и имел высокое воинское звание. Демобилизовался он в 30-х годах.

В этой же школе Борис встретился с Татьяной Михайловной Гуревой, она работала там машинисткой. <...> Она была одной из многочисленных дочерей и сыновей известного московского мясного короля. Свадьбу им закатили шикарную, с венчанием (это был нэп, наверное, 1925 год), Борис был беспартийный.

Но возвращаюсь  в Тулу х осени 19 го года. Пока мама спасала жизнь арестованным Борису и С.М., отцу вручили ордер или ещё что-то о национализации дома. Для таких потрясений он был совсем не приспособлен. Он страшно пал духом, вызвать маму из Москвы было нельзя, она была при арестованных.

Но все же он нашел в себе силы найти у кого-то две комнаты, кажется, на Пушкинской. Нашел какую-то женщину, которая занималась продажей вещей. Ведь полон был дом, сарай, чердак. Мебель, картины, посуда, ковры, пролетка, сбруя, кучерские принадлежности. <...> Помню, как по двору несли трое свёрнутый ковер. Даже комнат не было таких, чтобы такие ковры стелить. <...>

На свое счастье отец случайно встретил на улице того Бориса Губина, который жил у нас в маленькой комнатке. Губин удивился, почему отец такой расстроенный, понурый. Узнав все, он сказал, что ищет помещение для «совета полкового суда». Дом наш он знал хороiио и сказал, что заберет гостиную, комнату, где жил, переднюю и парадный ход. Это его устраивает. Так он и сделал. Где надо оформил передачу этой части квартиры.

Совершенно случайно дом от национализации бал спасен. Когда мама вернулась после освобождения Бориса, все было улажено. Вот и в это страшное время для таких «недобитков», как мы, бывали светлые дни.

Тетя Адя.  После смерти Марате, очевидно, в 19-м или 20-м году, приехала из Москвы сестра М.В. Надежда Владимировна. В детстве, как говорили, её уронила из окна нянька. Теперь бы её на месяцы положили в гипс и кости правильно срослись бы, теперь бы горба совсем не было видно. А Н.В. была ужасно обезображена: у неё были горбы спереди и сзади, одна нога была намного короче другой, и она ужасно хромала, ростом она была, как 10-летний ребенок. Но, говорят, умная и образованная. До революции она была богата, очевидно, отец дал ей хороший капитал. Жила она в Москве в хорошей квартире. Муся у неё бывала по воскресеньям, когда училась в пансионе.

Как я слышала, у Н.В. был друг, это несмотря на её уродство. Он вошёл к ней в доверие, поместил её капитал, куда считал нужным, и с тем скрылся. И вот приехала она к нам, но не совсем, а с тем, чтобы дальше ехать к хорошим знакомым, куда-то на Украину. <...>

Время было ужасное. Гражданская война, голод, сыпной тиф, поезда переполнены и не ходят. Даже мне, ребёнку, казалось диким, что она такая слабая, калека, отваживается ехать по ж/д. Н.В. взяла с собой совсем мало вещей, что могла с собой везти. Но у неё, наверное, было золото. И больше о тёте Аде не было никакого слуха. О.А. впоследствии говорила, что отец себя винил в том, что не отговорил её ехать. <...>

Итак, о жильцах или квартирантах. Брызжев. Дом наш был деревянным, но ошукатуренным, украшенным барельефами, и производил впечатление кирпичного и очень богатого. Он все время был на прицеле в жилищном отделе, заведовал этим отделом С.И. Брызжев. Смазливый, чернявый бывший рабочий. Тотчас после того как Совет полкового суда уехал, Брызжев забрал себе освободившиеся комнаты. В то время мы с Ирой жили в бывшей детской, отец в угловой, бывшей мужской (обе выходили в столовую), а мама спала на большом диване с высокой спинкой в столовой.

У Брызжева была жена и двое детей 3 и 5 лет. Не помню, чтобы они бывали в кухне (её в это время перевели в прихожую, так как в бывшей кухне-пристройке кто-то жил, но с нашего согласия), туалетом теплым тоже они не пользовались. Но зачем-то все же ходили через столовую позади спинки маминого дивана, м. б. за водой?

У Брызжева была «артистическая натура». Он постоянно пел, аккомпанировал себе же на гитаре.

И пил, все время пил, пел, и приводил женщин, или одну. Таков был представитель Тульской власти, заведующий жилотделом губисполкома.

Жена его вскоре от него ушла, забрав детей. А С.И. привел новую, Ираиду. Вот тут начали петь дуэтом.

В холодной уборной во дворе он написал строки на стене:

Я Брызжев всем известный,

Могу сварить обед.

Моя жена прелестна,

Милее ее нет. <...>

О.А. как-то ненароком назвала эту Ираиду «сожительницей», и С.И. подал на нее в суд. Не помню чем закончилось, наверное, пустяком, но атмосфера была не из приятных.

Вскоре Брызжева сняли с работы, и он куда-то исчез.

Хочу остановиться на рассказе о «жильцах», так как эта категория людей, среди которых пришлось жить в «своем» доме, побудила к тому, что дом продали, и все разъехались.

Как я уже говорила выше, на втором этаже жила семья Дьяковых: мать Стефания Ивановна и три дочери. Был еще сын. Он был инженером на патронном заводе и навещал изредка мать. Дьяковы были раньше помещиками среднего достатка. Мать, понятно, не работала. А дочери имели образование и работали. Старшая, Евгения Николаевна училась в консерватории по классу фортепиано, но вследствие революции не окончила ее и вернулась домой. <...>. Сначала она давала частные уроки, а потом преподавала в музыкальной школе. Вторая, Екатерина Николаевна была учительницей истории и завучем в железнодорожной школе. Молодая Наталья Николаевна, не знаю, работала ли.

Судьба всей этой семьи сложилась трагично. Кроме матери, которая умерла своей смертью.

У сына жена заболела раком груди из-за ушиба оглоблей и умерла. Как его судьба сложилась, не помню.

Наталья Николаевна уже немолодой вышла замуж за белого офицера Литвинова. Он был мастер на все руки. Работал мастером в ж/д училище. Смастерил сам лодку у нас во дворе, и опустил ее на Упу. У него был сын-подросток Коля, который ему помогал. Хорошие были люди, но в 30-е годы Литвинова забрали, и далее о нем я ничего не знаю. Екатерину Николаевну тоже забрали в 30-е годы, так она и пропала.

К сожалению, на этом Валерия Михайловна Пинаева прервала свои записи. О ее дальнейшей судьбе рассказала ее дочь Галина Ивановна Стародубцева:

- Мама и тетя Ира были умными и стремящимися к знаниям девушками. Научиться им не давали. Маму исключили из строительного техникума, ее даже изгоняли из спортклубов «как буржуйку». Мама пошла в ученицы к частнику-портному.

Серьезно заняться своим образованием она смогла к тридцати годам, имея уже двух, а лотом и трех детей. В 1938 году она поступила в Московский государственный педагогический институт на факультет иностранных языков, окончила его в 1943 году. Мама преподавала в Тульском педагогическом институте. В 1954 году защитила диссертацию, стала кандидатом филологических наук. В 1965 м ей было присвоено ученое звание доцента. Заведовала кафедрой французского языка. На пенсию ушила в 63 года. Умерла она 9 октября 1997 года.

Библиографическая ссылка:

Пинаева В.М. Воспоминания / В.М. Пинаева // Тульский краеведческий альманах. - 2011. - Вып. №8. - С. 149-169.